Вечер был пасмурным, серым. Небо на горизонте подкрашено розовой ленточкой заката. Легкие резные снежинки кружились в безветренном пространстве и ложились вуалью на еще не опавшие листья клена. Передо мной лежал недописанный рассказ.
Перечитав строки, положенные на бумагу, я подумал: «Не исказил ли прошлое, не ушел ли в мир писательской фантазии?» Мысленно прокручивая тему, задумался и не слышал, как вошел живущий по соседству приятель.
- Не помешал? - присев к столу, спросил Сергей Михайлович.
-Да что ты, Сережа!
- Новое задумал написать?
- Скорее всего, вспомнил прошлое.
На краю стола лежала тоненькая книжица стихов моего друга Ивана Зоненко. Отложив исписанные страницы в сторону, я удалился на кухню сварить кофе. Выложив на блюдце ломтики лимона, прихватив бутылочку коньяка, вернулся в комнату. Сергей спросил:
- Ты куда запропастился? Опять, наверное, кухарничаешь? Не суетись. Вот послушай, Федорович.
И Сергей Михайлович с пафосом прочел:
За серой стеной частокола,
Взлетевшая ввысь белизной,
Знакомое здание школы
Стоит по соседству с волной...
Прибрав бумаги, отодвинув старую пишущую машинку, я поставил поднос на край стола.
- Федорович, ты не узнаешь в этих строчках школу, «стоящую по соседству с волной»?
- Представь себе, не могу сказать, о какой школе пишет Иван.
- Да это же наша школа № 2...Узнаваемо, емко, точно... Мне бы никогда так не выразить в словах до узнаваемости родную школу. Я младше Ивана. Он был в старших классах, мой 5 «а» и его класс дверь в дверь располагались друг против друга... Тогда я не обращал внимания на страшеклассников, у нас был свой детский мир.
- Ну, Сергей Михайлович, давай по наперсточку за память доброго человека, прекрасного поэта Приазовья, за Ивана.
- Ты помнишь, Федорыч, улицы Ахтарей уходили квартала на два от школы в сторону моря?
- Нет, это я слышу от тебя впервые.
-Так вот, дом Трофима Зоненко стоял почти у самого берега. Еще и баня была в этом квартале.
- Этого я не могу знать. Я ведь всего-то сорок два года живу в Ахтарях.
- Так вот, уже перед самой войной море смыло берег и забрало и хаты, и баню.
- Сергей Михайлович, когда я приехал в Ахтари, то на берегу моря стояли бетонные основания бани, а в море виднелась какая-то конструкция, говорили - землечерпалка.
- Да, это была землечерпалка, судоходный канал до судоверфи чистила.
- В войну немецкая авиация вроде ее разбомбила? Так ли?
- Этого я не знаю. Мама моя говорила, что ее взорвали наши при отступлении.
- Время, Сережа, неумолимо смывает на своем пути все, что не имеет опоры, духовной крепости. Вот ты говоришь: море забрало берег и обвалило хаты...
Перебив меня, Сергей Михайлович начал читать одно из стихотворений:
Лежал я с перебитою рукою,
Вокруг - разрывов отгремевших мгла,
Но словно вызов смерти -
Надо мною
Ромашка солнцеглазая цвела...
Слышь, Федорович, как сказано. Боже мой! Завидую поэтам, где только слова такие находятся, связывают мысль красотой созвучия... бери гитару и пой...
- Иван Трофимович воистину был лиричен и в поэзии, и в жизни. Мы с ним не только собратья по перу, мы были братьями по духу, ощущению времени. Любил Иван степь. Бывало, уйдем с ним далеко-далеко в духмяные поля, нырнем в изумрудные волны пшеницы. Вот так лежим без слов, запрокинув руки за голову, и пьем синеву неба. Иван еще в те далекие годы эпохи Брежнева чувствовал что-то неладное в стране. Он говорил: «Федорович, не нравится мне детская игра говорливого Генсека. Он, что ребенок, радуется нагрудным побрякушкам, которые ему цепляют кремлевские лизоблюды. Плохо кончится эта игра. Вот славословят его за Малую землю, пишут за него мемуары...» Не так уж много прошло времени после того разговора по душам, как Иван ночью звонит мне:
- Алло, друже! Ты спишь?
- Да нет, соберу бумаги и тогда под бок к Любушке.
-Ты вечером включал телеящик?
- Нет, - отвечаю, - не включал.
- Включи телевизор, в ночном выпуске «Известий» скажут: любимый наш Леонид Ильич того...
- Ты что, шутишь?
- Слушай, слушай. Завтра из газет подробности узнаем.
* * *
Один за одним уходили из мира вожди партии. С приходом на партийный Олимп другого менялось, ломалось то, что было установлено предшественниками. Все пережила наша страна: и совнархозы, и кукурузный бум, проглотила горькую пилюлю культа личности. Народ ждал, кто будет следующий, куда качнется маятник политики. Ушел из жизни «серый кардинал». Но он оставил в наследство партии и народу своего выпестованного, отмеченного природой знаком «Давана», и вот заскрипела карусель политики. Рождалось неведомое для России время. Новый молодой вождь пробудил в народе своим появлением надежду, но не суждено было ей сбыться. Сквозь туман обмана и самолюбования молодой Генсек пообещал народу: «Построим социализм с человеческим лицом». Нет, не получилось, не выстрадалась надежда народа, и понесло Русь по ухабистой дороге в обратную сторону, и на перепутье истории появилось «мурло» дряхлого, бомжеватого российского капитализма...
Все эти мысли, словно смерч, прокрутились в моей голове, все, чем жил, чему служил и верил.
Молчание, затянувшееся на какое-то время, прервал Сергей Михайлович:
- Федорыч, кроме этой книжечки у Ивана Трофимовича было что-то издано?
- Да.
Я снял с книжной полки несколько сборников стихов Ивана Зоненко.
- Вот, пожалуйста, «Чебрец», «Море Азовское», «Звени капель», «Кланяюсь тебе, земля», «Попутного ветра» и это еще не все...
- Рано ушел Иван... Сколько бы еще написал доброго. Он, что, болел?
- Да вроде бы не жаловался, но война много отняла здоровья. Ты, Сергей Михайлович, можешь представить: Иван носил в своем теле шестнадцать минных осколков. Вот тебе и здоровье... Сорок лет отработано в школах района и все на должности директора, а сколько забот у директора может знать только он сам.
- На войну когда он пошел?
- Да почти с первого дня. Служил в кремлевском кавалерийском полку. Когда немец подошел к Москве, принял боевое крещение. Потом был в танковой части. Да что там говорить, потрепала его война вдосталь. Закончил свой боевой путь после тяжелейшего ранения под станицей Анастасиевской. После госпиталей вернулся в родные края. Чуть-чуть окреп, пошел учиться. Окончил курсы преподавания русского языка и истории. Позднее получил диплом Краснодарского педагогического института, Почетный педагог РСФСР, орденоносец, поэт. Вот таким он был: порывистым, неугомонным, честным. До самозабвения любил Кубань, свою малую и большую Родину.
- Засиделся я у тебя, Федорович, оторвал от дела.
- Да что ты, Сережа... Спасибо, что не забываешь. Давай еще по единой за друга, за его поэтическую душу. А сборники возьми, пускай внуки почитают. Они в какой школе учатся?
- В тринадцатой... Почитаю, расскажу о том, каким же интересным человеком был в свои годы директор тринадцатой школы. Думаю, ученики вряд ли много знают о нем.
Григорий Горбунов. На снимке: (слева направо) И. Зоненко, А. Стрыгин, Г. Горбунов.
СЛУЧАЙНОСТЬ
Солнечный день под конец ноября.
Вышел из дому видно не зря,
Что-то тянуло и звало,
Изморозь с веток стекала.
Тихо, смиренно качалась волна,
Верба склонилась, как будто пьяна...
Я в доме заброшенном и неуютном,
Пришел так, случайно, как ветер попутный.
Три шкапа с развалами книг.
Листаю тома, и вдруг образ возник -
Книжица выпала, как из тумана,
Книга стихов друга Ивана.
Страстно шепчу: «Здравствуй, друже.
Зоненко, Зоненко, как ты нам нужен»...
Теплое слово - слово любви,
Радость, как искра, бежит по крови,
Книга нашлась через сорок пять лет.
Книга живет, а автора нет.
Ноябрь 2007 год.
|
